Записи на таблицах - Лев Виленский

обиду не дававшие жен своих и детей. Вспоминали Иешуа Бен-Нуна, чье имя заставляло трепетать и биться в священном ужасе царьков кнаанских, и вождей Аммона и Моава, и амореев у горы Хермон, и анаков в Хевроне. Плакали в полночь, и ложились спать под утро, когда снова вставало из за Моавских гор красное, как кровь иудеев солнце.

Эглон

Лет восемнадцать прошло с тех пор, как по приказу царя Эглона армия моавитян и амалекитян пересекла Ярдэн и быстрым маневром оккупировала горы Иудейские. Город Пальм — новый, построенный на развалинах Йерихо, был взят приступом. Эглону досталась вся земля иудеев — от хребта Хермонского и озера Киннерет и до пустыни Негев, где кочевали потомки Эйсава, идумеяне, народ немногочисленный и Эглону неинтересный.

Царь моавитский привлекал к себе внимание с детства. Нездоровое внимание, надо сказать, потому что он был огромен собой. Мать его — седьмая жена тогдашнего царя, умерла страшной смертью при родах, когда огромный ребенок почти разорвал ее узенькое тело, и кровь хлынула потоком. Так родился Эглон — теленок — в крови матери своей, уже с детства толстый, словно надутый водою мех, неповоротливый и склонный к обжорству. Его тело покрытое складками кожи, издавало отвратительный запах кислой овчины и периодически покрывалось язвами и большими красными пятнами. Два маленьких глаза настороженно глядели на каждого с большого и плоского лица, а под глазами выдавался вперед длинный горбатый нос, необычайно подвижный.

Несмотря на неповоротливость и убогую внешность, Эглон имел немалый успех у женщин, получил блестящее образование, знал несколько сотен египетских иероглифов и немного аккадскую клинопись. Отец не жалел для него ничего и готовил в свои преемники. Эглон, чревоугодник, не знавший ничего слаже запаха еды, все определял по запахам. От отца пахло редкими египетскими благовониями, он был единственным, кто мог позволить себе ласково и осторожно вылить на ладонь тяжелую каплю из маленького стеклянного сосудика, за который отдал купцам стадо из трех сотен голов — таких больших стад более ни у кого не было в гористом Моаве. Иногда пожилой царь, на радостях, капал такую же капельку на поросший жиром загривок сына, и неописуемый, сладко-горьковатый, веселый и томный аромат преследовал потом Эглона несколько дней, становясь особо приятным ночью, когда комары звенели под потолком спальни его, урчали лягушки в болотцах у края плоскогорья, а молодому царевичу не спалось…

Он любил беседы с отцом. Внимал каждому его слову, и более всего запомнил, что за краем плоскогорья, где лежала свинцово-серая тусклая линза мертвой воды, где оплавленный сфинкс Гоморры напоминал о древнем и погибшем Пятиградье, живет народ, отдельно живущий народ, говорящий на языке, схожем с моавским. Там не приносят жертв человеческих, там раба отпускают домой на седьмой год, там не едят мяса свиней, и выращивают сладкий и вкусный виноград, спелые смоквы и огромные, коричневые, как соски его личной рабыни, финики… а до сладких фиников Эглон был охоч еще более, чем до сосков рабыни своей. Этот народ — по словам отца — миролюбив и безвреден, любит своих детей и не станет оказывать сильного сопротивления хорошо вооруженным детям Кемоша.

Так и свершилось.

Вот уже восемнадцать раз весна наступает на земле, и восемнадцать лет приносят из-за Ярдена богатые подарки Эглону, золото, серебро, благовония, гонят скот, и обязательно прибывают к нему мешки с финиками, сладкими и медовыми, вкусными более, чем смугло-коричневые соски его рабыни, которая делит с ним ложе.

Эхуд

Сиротой стал рано Эхуд. Отец его посмел встретить врага с мечом в руке. Моавитяне не прощают такого. Отцу заломали руки назад, подвесили на сухое дерево посреди площади и били плетьми из бычьей кожи, пока он весь не покрылся кровью, пока не оседлали его раны мухи и слепни. Так и висел он долго, уже мертвый, и мать пыталась закрыть пятилетнему Эхуду глаза ладонью, но он упрямо отдергивал ее руку и смотрел пристально в невидящие уже глаза отца.

Все казалось ему, что отец, как водилось, подмигнет веселым глазом, щелкнет языком и спросит, как обычно

— Опять подрался, сыночек? Не дал себя в обиду? Молодец… хорошая кровь в тебе, кровь Гэйры Биняминьянина, моя кровь!

А теперь запеклась эта кровь на ранах мертвого уже Гэйры, и лицо его, и тело стали опухать и становиться страшными, и обнажилась уже жуткая улыбка между полных губ.

А Эхуд все смотрел, переминаясь с ноги на ногу в уличной пыли, пыль покрыла его лицо, и слезы прожигали в ней дорожки.

Солдат моавитянин легонько ткнул его древком дротика

— Ну ты, еврей паршивый, иди уже… насмотрелся на папашу-то?

И засмеялся, обнаружив пеньки гнилых зубов.

Эхуд от удара сморщился, хотел заплакать, но удержался. Исподлобья посмотрел на солдата, черные глаза сверкнули из-под курчавой гривы. Солдат еще раз замахнулся, и мальчик побежал прочь, петляя по пыльным улочкам городка Гивы Биньяминовой, что в земле Биньямина. Мать дома плакала в голос, била себя руками в грудь, царапала щеки, завывала, как одинокая волчица в горах. Соседки, пришедшие успокоить вдову, причитали с ней вместе, громко крича древние слова погребального плача

Был ты смелее льва, Гэйра, сын Биньмина,

Быстрее орла, хитрее лисы полевой…

Был ты любим Богом, Богом Израиля

Нет тебя более, муж славный

Опустели дороги, и не стало городов укрепленных

Плачь, небо, теките ручьи слезами

Не стало более мужа славного

Гэйры, сына Биньямина…

И вслед за вдовою вонзали они отросшие желтые ногти в плечи свои, рвали черные с проседью волосы, посыпали лицо пылью придорожной, заранее принесенной с улицы. Жутким огнем светились их глаза, почти безумным огнем. Эхуду стало страшно, еще страшнее, чем в те долгие несколько часов, когда стоял он по щиколотку в пыли, не отрывая слезящихся глаз от мертвого уже отца, вдыхая знакомый с детства запах его пота, сменяющийся постепенно на сладковатый запах тлена.

Мальчик снова выбежал на улицу, в груди его что-то огромное и тяжелое колотилось, рвалось наружу, и вот потекли снова слезы по грязным щекам, не принося облегчения.

Отца не стало. Не стало и не будет никогда больше его могучая рука трепать непокорные волосы Эхуда.

Схватил Эхуд камень с земли, левой рукой ухватил его, округлый, горячий от лучей солнца, с силой швырнул куда-то далеко-далеко, где ночь поднималась над Моавскими горами.

— Вы все подохнете, моавитянские псы! Заберет Бог вас всех, будьте прокляты, именем Господа Бога, Бога Шаддая, древнего Бога Израиля — будьте прокляты вы, и да погибнут дети ваши! — кричал Эхуд в исступлении, все новые и новые камни